— Прошу вас, прошу вас! Нет-нет, оставьте чашечки, что вы, что вы! — Добрецов задёрнул портьеру и повлек маленькую группу за собой. Прислуга есть, отметил Стас; он намеренно приотстал от всех, преувеличив хромоту. Добрецов окинул гостей взглядом, чуть кивнул, видимо, довольный увиденным, и нырнул в потоки собственного красноречия.

Полотна в полутёмных залах висели посредственные — пейзажи, прелестные девушки, в основном итальянская манера и русские народные костюмы. Очаровательные Элен, Люсиль, Мими в сарафанах и кокошниках или лентах, рдеющие щечки и пухлые губки, малюсенькие бесполезные корзинки в тонких пальцах, — «много терпения надо было, чтобы сделать селфи в образе в те времена!» доверительно сообщал Добрецов — но очень быстро стало понятно, что смысл экскурсии не в картинах, а в краеведении и в деталях. Кому принадлежала картина, кто на ней изображён, или чьё поместье, вот о чём больше говорил Добрецов; о предметах быта — вот любовно выписанный фарфор на картинах, а вот фарфоровые фигурки в застеклённых шкафах между дамасковыми шторами. Второй темой, которая увлекала Добрецова и некоторых присутствующих, была реставрация. Постепенно стало понятно, что недовольная женщина и женщина, скорее приятная во всех отношениях — учительницы, хотя в разных заведениях; а девушки — реставраторы и как-то связаны с антиквариатом. Один мужчина что-то в этом понимал, другие двое терпеливо скучали.

В потоке речи Добрецова, который тёк и пенился вокруг них, иногда угадывались некоторые пороги. Какие-то местные купцы (в Новгороде, естественно, первыми шли не князья), Поленов, вот, вероятно, заезжал сюда на несколько дней, вот ему приписывается этот рисунок, портрет дочки хозяина (неожиданно осмысленный спор между Добрецовым и одной из патлатых блондинок, указывающей на мазки); следующий небольшой зал — «Даже не смотрите налево, не смотрите, прошу вас, местный меценат, студенческая работа — сын купца вернулся из Италии, как видите, учился там, прямо скажем, отвратительно, ведь это за полвека до кубизма!» — сдержанный смех — «… единственный, к сожалению, её портрет, единственный, не передаёт и доли её очарования, но глаза, глаза!» — следующий зал — «… а вот позади вас, обернитесь, любопытная работа…»

Стас держался позади всех; послушно оборачиваясь, он оказался перед картиной первым, поэтому никто не видел в тот момент его лица.

Через несколько секунд все уже стояли полукругом и рассматривали картину, но Стас почти успел совладать с собой. Он вежливо отступил, пропуская приятную даму вперёд.

— … и оказалась здесь. Думаем, что это восточная Венгрия —

— Польша, — вырвалось само собой у Стаса. Добрецов и вся группа повернулись к нему, Добрецов с благожелательным недоумением. Стас сделал над собой усилие.

— Больше, — сказал он более естественным голосом. — Я имел в виду, побольше деталей, пожалуйста.

— Да, пожалуйста, — поддержала его приятная женщина. — Душевный такой портрет, да, Андрюша? — Андрюша привычно кивнул.

Добрецов развёл руками, обращаясь уже к ней.

— Нам тоже, нам тоже хотелось бы! Но такая вот незадача — попал он к нам случайно, нашёлся на одном неожиданном чердаке, закрашенный — да-да, закрашенный, кому-то, вероятно, понравилась рама. Сняли пролетарский слой, и вот, эта прелестная пара…

Он что-то ещё говорил, описывая двойной портрет, одежды, но Стас не слушал.

Дедушка на портрете был молод, с геройскими длинными усами — бабушка всегда смеялась, рассказывая, как Соколовский их пририсовывал. Бабушка, юная совсем, в мадьярском платье, с длинными косами, смотрела на художника со спокойной полу-улыбкой. Он и она, обрусевший поляк и офранцуженная полячка в маскарадных платьях, склоняясь друг к другу. Этот портрет всегда висел у них в гостиной, над миниатюрой мамы в платье цвета лаванды, подарке милой Долли. Рядом, в деревянной тёмной раме, — залитая солнцем площадь в Венеции. Дедушка с бабушкой привезли её из своего свадебного путешествия.

До того, как Стас пришёл в эту галерею, до сегодняшнего дня, эта комната оставалась в его памяти неразорённой, нетронутой временем, — картины на золотистой стене, старый книжный шкаф, кофий и biscuit à la Reine на маленьком столике. Стас никогда не искал следов своей семьи или друзей в этом новом мире, куда его принесло. Он слишком много узнал о двадцатом веке в свои первые месяцы в двадцать первом; слишком много времени прошло, слишком много ужасных перемен. Тогда он и принял решение считать эту землю островом, диковинным и иным. Таким образом, ничего — ни язык, ни здания, ни кухня — не было связано с домом, а просто иногда напоминало о нём. Родительский дом не сохранился, и Стас это знал, но он всё равно куда лучше помнил бабушкин, где он прожил столько счастливых дней ребёнком, где никогда ничего не менялось и не должно было измениться, где по-прежнему каждый вечер денщик и Акулька вели свои ухаживания под старые сказки.

И вот, в одно мгновение, портрет дедушки с бабушкой на чужой стене разбил этот внутренний домик вдребезги. Он знал, что не сможет вернуться, — чем это отличалось от передряг, в которые он попадал, сбежав из дома? — но, оказывается, сердце не полностью подчинилось разуму. Картина здесь, а не там — значит, никакого «там» нет. Нет семьи, нет Ники и Tatie, нет Натали Вежневой…

Стас отвернулся, но не смог устоять — как Орфей, оглянулся на старинный портрет на серой стене. Stiff upper lip, laddie, сказал он сам себе. Нашёл время раскисать, рохля.

На него никто не обращал внимания. Все дамы уже охали над камеями в уголку; Добрецов что-то пояснял, изящно приподнимая руки. Очки блестели, блестели стекла в шкафчиках, прекрасная коллекция удивительно уродливых севрских ваз — «Шинуаз! Собирал один комиссар…»