Стас пробродил по Новгороду до вечера без каких-либо интересных пассажей. Цели у него никакой не было; он куда-то шёл, сворачивал в переулки, спускался к реке, поднимался обратно, куда-то даже ехал, платил за какие-то билеты, снова шёл. День был ясный, но для него весь город был подёрнут пеленой, из которой иногда резко возникали и пропадали странные картины. Внезапно обычный добротный особняк с экипажем перед ним оказывается нарисованным на торце серой бетонной коробки со слепыми окнами и наростами спутниковых тарелок; в парке меланхоличная мохнатая лошадка снисходительно принимает яблоко от маленькой девочки в пышном платьице, а сзади мама с неизбежным телефоном; картинная галерея зазывает праздных гуляк яркими полотнами — все картины кажутся знакомыми, из бабушкиного дома в России, из родительского в Польше. Потом Стас почему-то едет в, как это, diligence, coche, omnibus— авто, автобус, точно. Хорошие рессоры, не то, что в почтовых каретах…

Он с удивлением обнаружил себя в покинутой деревне, когда солнце висело низко над горизонтом, подсвечивая полупрозрачные кисейные облака. Он так был погружён в свои бессвязные мысли и воспоминания, что в первое мгновение не мог сообразить, почему он гуляет среди пустых обветшалых изб, где ни единой курицы даже не бегает по двору — да и дворов-то нет! Неужели его занесло куда-то, куда человеку ходу быть не должно? Он сунул руку в карман за полынью — а, объяснение простое. Он достал бумажный билет и блестящую брошюрку с фотографией мельницы, которая была у него сейчас перед глазами. «Витославлицы,» прочитал он. «Музей под открытым небом.» Никакой мистики, никаких потусторонних существ. Все постройки, от изб до маленькой заколоченной часовенки, были настоящими — кто-то бережно перевёз их из заброшенных деревень, наверное, и расставил по берегу озера.

Вниз по склону вела тропинка, до самого входа в этот заповедник покинутых избёнок, а у ворот внизу толпились праздные зеваки с гидами и без, с вечными блестящими плашками телефонов в руках. Солнечные лучи пронзали облака то тут, то там, обрисовывая наличники, танцевали по траве. Одна из изб издалека похожа была на ту, где жили, как их, в зелёном платке, толстая, ещё пирожками его маленького всегда угощали… Фроська, что ли… Впрочем, они все были похожи, но не было покосившихся изгородей, не было куриц, деревенских звуков и запахов… У ворот продавали медовуху. Как няня говорила, ах, да: терпи горе, пей мёд. Медовуха была сладкая и жгучая, очень водянистая, почти не пахнущая мёдом. Стас вылил её в куст, где тут же закружили благодарно мухи.

Автобус высадил его перед зданием вокзала. Меланхолия до конца не отпускала его. Он ничего с утра не ел. Верно, на скором поезде он сможет оказаться дома через пару часов, но на голодный желудок — нет, это невозможно. Голод и в мир гонит — ну что ж, пора осваиваться и в здешних трактирах. Сначала, впрочем, билет, затем перекус.

Он вошёл в здание вокзала.

_{* * *}

Нестарая, но уже увядшая женщина с усталыми глазами поискала что-то у себя на экране и покачала головой. Стас подумал, что ей тесно должно быть в этой стеклушке-клетушке, в которой она даже была не одна — сразу за её креслом была полуприкрытая дверь, и там копошился кто-то в сизой одёжке. Впрочем, тесно было во всём вокзале — импозантное белое здание оказалось внутри заполненным людьми. (На самом деле, поток шёл на спад, и хорошая погода манила многих сразу на перрон; Вин бы отметил, как мало народу).

Ожидая своей очереди, Стас рассматривал продавщицу билетов. У неё было приятное лицо, с широкими скулами и светлыми глазами; каштановая коса с проседью аккуратно оплетала затылок. Стас успел соскучиться по настоящим женским причёскам, пусть и простым. Чем-то она была похожа на Настасью Петровну, бабушкину доверенную горничную; только та была строгая, с крутым нравом. Другие слуги её побаивались и не любили, но бабушка всегда держала её при себе и даже не дала деду продать младшего брата Настасьи Петровны, хотя толку от него в их хозяйстве было немного и деньги предлагали хорошие. Maman, само собой, не позволяла себе замечаний о семье мужа и её нравах; но Стас однажды случайно ребёнком услышал разговор между матерью и русской подругой, которая гостила у них в Польше.

— C’est barbare, — сказала мать. Подруга кивнула, отвечая ей на том же языке:

— Вам, милый мой друг, не может казаться иначе, — согласилась она. — Но поймите — они без нас пропадут!

Разговор, вероятно, перешёл на что-то скучное, вроде предстоящего замужества тёти, и подруга, желая, видимо, обратить всё в шутливый тон, добавила:

— Уверена, что вы измените своё мнение, если речь пойдёт о благополучии ваших детей и их наследстве!

Maman вспыхнула.

— Мои дети не будут рабовладельцами, — тихо, но твёрдо сказала она.

_{* * *}

— Молодой человек, — продавщица билетов легонько стукнула по стеклу. Стас встряхнулся.

— Простите, задумался. — Он назвал свою станцию. Женщина пощёлкала клавишами.

— Через полчаса отходит экспресс, — сказала она и с сомнением посмотрела на набалдашник трости, которую Стас держал в руке. — Только вы учтите, что там мест не будет, постоять придётся. Сами знаете, не всегда уступают.

Стас не знал, но он вспомнил утренний вагон и оглянулся. Сколько же народу туда набьётся, плечом к плечу, дышать, тереться друг об друга — его передёрнуло. Он нагнулся к окошку. Как к ней обращаться? Впрочем —

— Скажите, а … поезд с купейным вагоном имеется? Попозднее? — С его точки зрения, он почти не тратил денег, которые ему привозили в конвертах за эту смешную работу; наконец и они пригодятся.