— А, это. Тут свезло. Сейчас лето, много длинных полевых игр,  а там не всегда ловит, ну и не всегда с телефоном человек, если игра идёт.

— C’est incroyable, — пробурчал Стас себе под нос. Вин не обратил внимания.

— Ну и ей ответили с задержкой, ну и, наверное, пока собрались, пока выбрались… так что у меня было время, посмотрел маршрут поезда — ты что, специально самый длинный и медленный выбирал? Вот реально ни одной остановки не пропускает, и половина технические, не выйдешь покурить даже. Ну и получалось, что Серёжа-Злая Рожа почти дошёл до Поножовщины.

— До чего он дошёл?

— Не, это станция так называется, прикинь? До неё Гнилые Дворики, а после неё Загибаловка, нормально, да? Рядом должна быть деревня «Пьяная Драка» и посёлок «Пятнадцать Суток.» Ну короче, я запрыгнул, поезд двинулся, ну и я тоже, к твоему купе. Смотрю, чувак впереди, в чёрном весь, с этим мечом текстолитовым — как он его протащил ещё… Ну и это, — смутившись, закончил Вин. Чтобы Стас не начал его опять хвалить или, ещё хуже, благодарить, он поспешно спросил:

— А чего ты так долго в Новгороде торчал? Узнал что-то?

Стас помолчал, а потом ответил неохотно:

— Немногое узнал я. Об этом при дневном свете. — Он понимал, что должен Вину объясниться, но его охватило редкое для него малознакомое чувство. Он не сразу понял, что это. Honte. Он подобрал русское слово. Стыд. Ему было за себя стыдно. Но Вин заслужил откровенность — второй раз они дрались плечом к плечу.

— Остальное… очень глупая история, — сказал он Вину, не оборачиваясь.

Стыдно было не за свои чувства — Стас не стыдился ни смеха, ни слёз. Но за слабость — ему казалось, что он потерпел поражение в поединке, и то, что это был поединок с целым миром, ничего не меняло. Он здесь уже два года — и что же, он подчинился слабости даже и сейчас, когда он должен был принять все потери? Один выход из дома в одиночку — поезд, второй поезд, и портрет в Галерее, и вот он несколько часов провёл в тумане, не заметил слежки, хотя мог бы просто с утра вернуться домой, и ничего этого бы не было. Ему не приходило в голову, что на самом деле потрясение от потери всех, кого он знал, всего, что было его миром, для него тогда не закончилось вместе с горячкой; что нет ничего постыдного в том, чтобы не видеть света белого вокруг от горя утраты, которую он только что осознал. 

_{* * *}

Вин выслушал Стаса молча, не прерывая. Некоторое время они шли в тишине. Это был редкий случай, когда Вин хорошо понимал, что Стас чувствует, хотя выразить это словами он не смог бы — это, наверное, могут только идеальные мужчины в романтических книгах и фильмах. Вместо этого Вин в итоге сказал:

— Я тебе не рассказывал… Это весной было, до того как я пошёл автостопом. У меня брат был, Ваня. Вырастил меня, я тебе говорил, может. Он автомехаником был, и школы сам не закончил. Но меня хотел, — Вин покачал головой. — Вывести в люди, прикинь? Он немного, ну, старомодный, что ли, был. Сам лучшую мастерскую в городе держал, с другом, и я у них там часто… В общем, хотел, чтоб я в какой-нибудь столичный университет поступил, хотя в наше время это… Ну, блин, неважно. Ну и я в Питер уехал…

Это было важно для Ваньки, что Вин поступил — математика ему давалась легко, и физика тоже; брат знал, что Вин подрабатывает, «на компьютере, а не в грязи возится, двадцать первый век!» Он очень гордился младшим — «диплом получишь!» Вин прилично сдавал экзамены — брату было приятно, а ему не очень сложно; перезнакомился с кучей разного народа, ходил на концерты, начал курить трубку, в общем, стал нормальным питерским студентом. Ванька в гости не приезжал — работы много, что мне в Питере делать, ты лучше на каникулы приезжай, если друзья разъедутся, всё такое.

Стас, слушая, подумал, что брат Вина обладал мудростью и природным тактом, столь частым у простых людей, которые находятся на своём месте. Он желал, чтобы Вин вошёл в петербургское общество на равных, а неотёсанный мужлан из провинции в том ему может стать помехой. Ужасно было бы стыдиться того, кого ты любишь всем сердцем и кому всем обязан; если же Вин был слишком молод и чист душою, чтобы испытывать стеснение от встреч брата и петербургских друзей, то его более понятливому брату было бы неприятно видеть, как его присутствие Вину вредит в обществе.

Вину ничего подобного в голову не приходило. Он иногда ездил домой, возился в мастерской, и брат точно так же, как всегда, играл по вечерам на потрёпанной гитаре с царапинами, которые Вин знал наперечёт. Ну и ладно, к выпуску он Ваньку в Питер всё-таки затащит, гитару новую подарит, всё покажет, а пока будет работать, сдавать экзамены и учиться. Зимой третьего курса он даже не ездил домой — брат запретил: сдавай экзамены, летом увидимся. Брату вот-вот исполнится тридцать четыре года, он  был непьющим почти, для механика, даже не болел никогда… Поговорили вечером; утром в трубку расплакалась жена Ванькиного напарника.

Сам Вин не плакал. Ни когда читал про сердечную недостаточность и кардиогенный шок; ни в самолёте; ни на похоронах. Разобрал дом, раздал напарнику и друзьям брата инструмент. Кто-то приходил помогать, что-то делали, Вин куда-то складывал какие-то вещи, сдавал квартиру. Завещания не было, чтобы не платить налоги с наследства — брат был смекалист, и все документы держал в одном месте, по счетам платил вовремя, чтобы у Вина никогда не было проблем, «если что». Брат всегда очень любил это «если что», так что Вин и не задумывался, что оно может значить.