Лето пахло зреющими яблоками утром и дровяным отоплением вечером. В вышине кружили какие-то птицы. По ночам звала выпь. Иногда кто-то звучно пищал от реки. Стас сказал, что это сова, то ли пищуха, то ли свищуха. Когда они молча пили вино на веранде, звёзды толпились над головой, как на фото-обоях, только ярче. Табак для трубки доставили из того же магазина, откуда Стасу привозили пахучие тонкие сигары, которые он называл сигариллами или черутами. Почти каждый день делали шашлык из мяса от Наджафа или рыбы от дяди Коли. Курорт, думал Вин иногда, без сроков и путёвки.

Работы хватало обоим. Про до и после Вин думать пока перестал. Тарас Петрович подтрунивал над Вином ­— «прикормили тебя бабушки!» — но Вин не отказывал, когда тётя Шура спрашивала между делом, не настроит ли он в очередной раз ноутбук Георгию Валерьичу или телефон кому-то из соседок. Во-первых, народу в деревне было немного, да и ничего сложного не было в том, чтобы пройтись на соседнюю улочку, выключить и опять включить. Что-то заковыристое возникало иногда только у Тараса Петровича, видимо оттого, что он не хотел писать работу, и от этого у его ноута периодически начинались баги совсем неожиданные, но это было даже по-своему забавно.

Во-вторых, почти все что-то рассказывали. В основном о семьях, деревне и себе; это Вин пропускал и забывал почти сразу, но ему нравился процесс. Расспрашивали и его, об одном и том же. Сначала Вин думал, что это для того, чтобы сличать ответы, но потом понял, что это такой способ общения — что есть что-то приятное и спокойное в одних и тех же вопросах.

Сам он наконец отправил-таки письмо в учебную часть (наверняка закрытую на лето), написал сообщение Ермакову и ещё паре ребят, и отвечал всем, что он студент третьего курса, не уточняя, что не станет студентом четвёртого.

Ему самому был больше всех интересен, естественно, Стас, но о нём как раз узнать ничего не удавалось. Рассказывали о стариках (его родственниках?), которые прожили в деревне много лет, купив и восстановив домик ещё в девяностые; о родителях и родителях их родителей — кто-то из них был из Ключей, или приезжал в Ключи, или что-то там ещё; о том, что старики умерли ранней весной, от естественных причин — старые, сердце, одного не стало, там и второго, Стас горевал, конечно, хоть и недолго с ними прожил.

И тут информация естественным образом иссякала. Можно было спокойно продолжать расспрашивать, но Вин не мог отделаться от ощущения, что Стас на каком-то особом положении, только непонятно, каком. Ничего более того, что ему рассказала тётя Шура, и что он видел сам, он не узнал. Как будто Стас был для деревни естественным фактом, кем-то своим, хоть и жил там меньше двух лет; и при этом…

Однажды Вину показалось, что он почти разгадал дело.

Тётя Шура прибежала совсем спозаранку (в девять утра в мире Вина вставало только солнце; встречать шесть часов дважды в сутки было непредставимо). Когда он вышел на шум на кухню, на столе уже стояла кастрюля пирожков, тазик оливье — Вин уставился на селедку под шубой и проверил дату на календаре. Нет, июль, не декабрь.

— Тётя Шура… — шёпотом сказал он, хотя Стаса дома не было. Тётя Шура отмахнулась.

— Стасик будет ворчать, скажи, слава Богу, Боря ко мне приехал, чертополох на месте, всё хорошо!

Она выбежала из кухни. Когда Стас вернулся, Вин стоял над кастрюлей с пирожками, медленно перемалывая их — не только от задумчивости, к восьмому он естественным образом замедлился.

— Тётя Шура сказала, чтоб вы не ворчали, потому что к ней приехал Боря, чертополох на месте, и всё хорошо, — сообщил он Стасу.

— Когда прожуёте, повторите, пожалуйста, от слов «Фура фкаваа», — вежливо попросил Стас, ставя чайник на газ. Когда Вин повторил, Стас покачал головой и улыбнулся, как показалось Вину, с грустью.

— Не всё хорошо? — встревоженно спросил Вин. На десятом пирожке у него открылось второе дыхание. — Боря — это плохо?

— Нет, она же сказала. Это — теперь, вероятно, жених её дочери. Серьёзный человек. Чайку?