Трава вытоптана, и в ней лежат ошмётки какие-то, непонятные. То ли ткань, то ли бумага, но блестят, тонкие, яркие. Трубочки лежат; будто гусиное горло, но тоньше и длиннее. Цвета яркие, фальшивые, как китайские леденцы. Бред. Он бредит.
Небо. Небо синее, обычное. Нога болит. Значит, жив. Станислас пытается подняться. Болит всё. Лицо в крови отражается в озере. Он умывается, пьет. Вкус странный, металлический. Может, из-за крови.
Утро. Солнце невысоко. Не так хотел придти к родительскому дому, но что поделать. Осинник, повернуть к нему.
Осинника нет. На его месте…
У Стаса потемнело в глазах, а потом тьма поглотила и разум.
* * *
— Не было дома? — Вину было очень жалко Стаса в этот момент.
— Почему же, — отстранённо сказал Стас. — Был дом. Дом отдыха. Современное пятиэтажное здание гостиничного типа со всеми удобствами, с видом на озеро. А также комфортабельные коттеджи различной площади и класса. — Было понятно, что он выучил эти фразы наизусть. — Каждый из последних почти полностью, но не совсем, непохож на настоящий дом.
Вин попытался представить. Вчера и сегодня, кратер между ними. Не смог.
— Когда это? Когда ты у нас проснулся?
— Около двух лет тому назад.
— В голове не укладывается. Как ты не чокнулся вообще?
От улыбки Стаса Вину стало бы не по себе, если бы уже не было.
— Что ты; я наверняка потерял рассудок, хотя бы и временно. Я бы не хотел вспоминать про мои первые дни у вас. По счастью, я их и не могу вспомнить. Это было сродни тяжёлой горячке. Собственно, в горячке я и был. Семья, друзья, жизнь, мой мир — слишком многого сразу не стало, понимаешь, mon ami? Но в то же утро мне явился ангел.
Он улыбнулся, неожиданно весело.
— Вернее, два.
Вин с тревогой на него посмотрел, но взгляд Стаса был на фотографии на полке: старушка и старичок, и осунувшийся Стас с кругами под глазами между ними. Эта фотография всегда казалась Вину немного странной. На ней старики будто поддерживали молодого высокого мужчину, словно они стояли на земле твёрдо, а у него подкашивались ноги.
— Они в той санатории и оказались, отдыхали. Тебе же рассказывали о них наверняка здесь, да? Тётя Аля и Николай Евгеньевич. Они меня нашли, там, на берегу. Тётя Аля историком была. Она сразу поняла, что одежда на мне не этого века, но и не ветхая, не музейная. Они, конечно, не подумали о том, что и я несовременный. Они меня взяли в свой коттедж — как верзилу такого дотащили, так мне и не рассказали никогда… Несколько дней я у них пролежал — они потом смеялись, что ожидали скучного отдыха. Николай Евгеньевич лечиться приехал… Спасли меня, выходили. Бредил я вслух, много, разговаривал с ними, по-французски в основном. Они оба его неплохо понимали; когда же по-русски пытался — мне всё казалось, что я потерял дорогу — то, как и тебе, им было ясно, что я говорю иначе. Только им было ясно, как именно я говорю. В бреду этому объяснения нет, разве что бы я правда сошёл с ума и мнил себя человеком из прошлого, но откуда знания… Об этих людях много можно порассказать, gens d’esprit, gens de coeur. К концу моей болезни они подозревали правду — им было впору счесть меня душевнобольным, но они были людьми проницательными и опытными, к логике более привязанными, чем к своим предрассудкам. Я вернулся с ними сюда, к ним в дом, под видом внучатого племянника, дальнего родственника.
* * *
Осень, зима. Они обучали его новому, он их — старому. Тётя Аля ужасно хохотала над полуторавековой данности анекдотами про Долли Ливен, про Честерфильда; Николай Евгеньевич анализировал македонскую кампанию и спорил о роли турок на Балканах.
В Ключах Стаса приняли быстро, невзирая на странности. Он вежливо, с видимым интересом слушал любые рассказы про жизнь, про молодость, про семью. Иногда он понимал, что от него ждут помощи или совета, и осторожно его высказывал. Ему самому было непонятно, отчего так.
Он растворил свою деятельную натуру в мелочах и бесконечном запойном чтении. При некотором содействии тёти Али начал прирабатывать, затем зарабатывать; читая книги, он пытался осмыслить десятилетия, которые проскочил.
— И они никому про тебя не проболтались? То есть не про тебя, а про то, откуда ты? — удивлённо спросил Вин. Старых людей он представлял себе собирательно, болтливыми и любопытными (хотя бабушки, которые помогали брату с маленьким Вином, бывали самыми разными по характеру).
Стас пожал плечами.
— Они были… Они женились молодыми вовсе, и всегда им было отраднее вдвоём переживать любую радость и печаль; Александра Васильевна, женщина очень живого ума, и в старости была наиболее интересным собеседником ему, а он ей. Мне казалось, что им не было нужды делиться моей историей с другими. К тому же, они в самых разных вопросах оказались весьма сведущи.
Он кивнул на подоконник, где лежали веточки полыни.