К второй зиме Стас начал говорить себе, что засиделся, пора искать новых путей в этом новом мире. Отправиться куда-то, где он не бывал в своей настоящей жизни, где он не будет ждать, что вот-вот всё изменится, в Азию или Африку, может, на Кавказ — но он не мог разобраться, чего он хочет и ищет. Такое нерешительное состояние было ему непривычно, и он не мог найти из него выхода. К тому же ему казалось, что он наверняка стесняет стариков. Стас не понимал, что хоть им и не было одиноко без него, с ним им определённо было интересно, и они к нему привязались, подружившись, как в юности. (Это было очевидно слушавшему Стаса Вину, но сам Стас себя чувствовал слишком большой обузой). Всё же оцепенение, владевшее им весь первый год в двадцать первом веке, начинало проходить. Он решил ещё раз перезимовать со своими спасителями и весною двинуться в путь.

Отъезда не случилось. В марте Николай Евгеньевич вышел на крыльцо, глубоко, с наслаждением вдохнул морозного воздуха, и упал оземь. Стас выбежал на крик тёти Али, но Николай Евгеньевич уже не дышал.

— У него сердце было слабое. Странно, такой души человек, и такой хилый этот орган… Тётю Алю похоронили через три недели после Николая Евгеньевича. Тоже сердце. Тарас Петрович тогда сказал, это называется «синдром разбитого сердца» у ваших врачей, так и пишут в документе…

Новым потрясением для Стаса стало сообщение Тараса Петровича, что старики оставили Стасу усадьбу и всё, что в ней.

— Ты, наверно, в шоке был, — сочувственно сказал Вин. Он подумал, что надо не забыть потом спросить, как они всякие бумажные вопросы обошли. Как сделать из взявшегося ниоткуда человека обычного гражданина, да ещё и наследника, чтобы никто не прикопался?

— Конечно. Эти дни, что Николай Евгеньевич умер, и тётя Аля — она чувствовала, что уйдёт, верно, надеялась даже, но ни словом не обмолвилась. Рассказывала только об их юности, как они встретились. Тётя Шура тогда тоже помогала по хозяйству — хорошо, хоть она вспомнила про белый плат.

— Про что?

— Белый плат с красной канвой.

Видимо, лицо Вина идеально отражало его умственное состояние, потому что Стас вздохнул, глянул почему-то в верхний угол, и произнёс тихо:

— Для дяденьки.

— Какого? — не понял Вин.

Стас поморщился, взял нож за лезвие и сказал тихо:

— Самого наибольшого.

В камине стрельнуло полено. Уголёк долетел до середины комнаты.

Стас ловким движением подцепил его лезвием ножа и бросил обратно в камин.

— Позже, — сказал он. — При свете, не в дому.

— Ага, — сказал Вин, которого немного передёрнуло. Он сделал большой глоток, обжигая горло. Завтра ему будет… нафиг, завтра будет завтра. Он расшевелил трубку. От запаха любимого табака легче думалось.

— Это тоже один из них, значит? Но ты их — таких — ещё раньше видел. Блин. Подожди, подожди. Так ты меня опять спас —

Стас покачал головой.

— Если ты о нашем сегодняшнем приключении, мы оба друг друга спасли. Ты показал себя смелым, верным другом. О них же, ты, вижу, мало знаешь? Впервые же их видел?

— Не-а, — сказал Вин. От коньяка ли, от табака, но в голове прояснилось, просто двигаться не хотелось. Стас поднял бровь.

— Я думал, что Тарас Петрович прав, эта девушка — помнишь, я пытался вам с ним рассказать, ещё тогда? Думал, что она мне примерещилась от удара по башке, но похоже, нет. 

Он рассказал Стасу о танцующей девушке на поляне, о речных красавицах, о цветке и холодных пальцах, и о том, как от четырёх недобрых молодцев осталось два.

— Зазовка, — присвистнул Стас. В камине что-то негромко щёлкнуло, и он бросил туда какой-то зелёный листок. — Повезло тебе, брат, как Гарри Смиту.

Вин вопросительно посмотрел на него.

— Не знаешь про них? Полуденниц хотя бы знаешь? Эх…

— Духи в виде девушек? В полдень бывают? — предположил Вин. — А ночные — полуночницы называются?

Стас запустил пальцы в шевелюру, потянул с силой.

— Полуночницы… Ну да. Пёс его знает, мог же я ведь приземлиться в двадцатых годах прошлого века, в Петербурге, например. Неделю бы продержался, может… Да, лесные и речные духи. Те, что из реки вышли — лоскотухи. На Купалу на речку новые пришли. У водяных — ты про водяных знаешь?

— Я водяной, я водяной, поговорил бы кто со мной, — ответил Вин машинально. Стас странно на него посмотрел, что было довольно смешно, учитывая обстоятельства. — Он в воде живёт, отец русалок, кажется. Эти лоскотухи, типа русалки? У них хвостов вроде не было.

— Каких хвостов? Они в виде обычных девушек являются. Их ещё щекотухами зовут. Звали раньше.

— Ага, щекотухами. — Мороз по коже. Холодные пальцы, холодный смех. Вина глотнул ещё коньяка.

— И лоскотухами, и заз-, как ты сказал?

— Зазовка — из других. Она обычно днём является, но бывает, что и ясной ночью. Ходит в одиночку, танцевать одна любит, в поле или на поляне. Лесные и речные её не трогают, не знаю уж, почему. Она может человека затанцевать, затянуть в чащу. Кто убегает, того потом в чащу тянет снова, а её найти не может.

— И что? — опасливо спросил Вин. Он понимал, что ответ ему не понравится, но не смог удержаться.

— Ну, повешенными их иногда находили, — неохотно ответил Стас. Он помолчал.

— Так-то она тебя затем и тянула в чащу, скорее всего, затанцевать. А что ты шум и топот на поляне слышал, когда вы побежали, а эти подорожники тут же от реки вышли — там от дороги к речке идти всего ничего, они уж давно с дороги спустились, скорее всего. Так что на поляне сами дурили, тебя путали, или же зазовка тебе голову заморочила. Но ты-то её спасти хотел, полагая в ней человека; возможно, что она тебя пожалела. Я про такое слышал. Не стала щекотать тебя до смерти — так это у них с лоскотухами общее, — а даровала тебе цветок свой, что человека до рассвета невидимым делает. Обездвижила тебя, может, чтобы от этих разбойников спасти, а может, чтобы от лоскотух. А, может, и просто так.

Вин вспомнил силу этих тонких зябких рук, влекущих его в лес.

— Врагу не пожелаешь такой судьбы.

— Не жалей тех, — жёстко сказал Стас. — Тебе про них рассказывали ведь, что за людишки? Будь то обычная девушка, сам понимаешь, чем бы дело кончилось. А тебя бы, скорее всего, грибники бы нашли через пару дней.

— А почему те двое спаслись, почему их не защекотали?

— Они упавшего на землю не щекочут, никто не знает, почему. Помнишь, ты сам на землю упал, тебя и не тронули. Те двое тоже, наверное, оземь попадали, от страха ли, либо знали про то.

— А причём тут полынь? — спросил Вин. Стас кивнул.

— Против многих из них защита. Папорника ещё многие не любят — папоротника, огненный цветок это.

Вин смотрел на огонь. Лепестки огня сходились в соцветия и опадали. Если прищуриться, может показаться, что в огне появляются и исчезают крылатые фигурки, танцуют вверх-вниз по поленьям. Вверх-вниз. Вверх…