Есть только здесь и сейчас, говорят те, кто слепыми глазами видит только здесь и сейчас. Сердце знает, кровь знает, что разум не разумеет. В камине что-то потрескивает, спят Стас и Вин в креслах, спит трёхшёрстный кот Цитрамон на коврике между ними. Не спит маленький Станислас, Сташек, на крыше бани, много, очень много лет назад.

_{* * *}

— Опять пьяный ты? — вздохнула Акулька. Денщик побултыхал флягой, уж точно почти полной.

— Ничего я, маненько. Барин мне полынной из Польши привёз. Пьевнувка это, хороша!

— Сам пьянувка ты. Чего полынную-то пьёшь всегдать? Горько же!

Слышно было, как Акулька устраивается поудобнее, постанывая. К вечеру у неё всегда болела спина. Maman не раз пыталась было перевести Акульку (Maman звала её Couline, не могла выговорить иначе), на более лёгкую работу, но Акулька не поддавалась. «Я, барыня, ваша; как меня барин покойный вам, царствие ему небесное, подарил, так я вашей и останусь, только вам служить буду, так что вы мне не указ, барыня, только вас и буду слушаться.» Ники приходилось эту чепуху маме переводить, помирая со смеху. Мама сердилась, топала своей изящной ножкой, а Акулька кланялась, довольная, разводя руки.

Сейчас Акулька со вздохом вытянула ноги, прислонилась к нагретой солнцем за длинный летний день стене бани. Шорох — денщик, видимо, подвинулся поближе, как и каждый вечер. Места на завалинке было предостаточно для нескольких человек, но летними вечерами дворня туда не ходила, с тех пор, как Акулька с денщиком её облюбовали.

— Дура ты баба, хоть и добрая, — сказал он, и не обращая внимания на острый ответ Акульки, глотнул из фляги. Сташеку, лежавшему на крыше, не было видно их, но плеск и шорох были, что картинки с подписями. Каждый вечер был одинаков у них, только сказки разные. Ради сказок он там и хоронился.

— Полынь-то от фаляронов — наипервейшее дело, как-то лисман, — тут денщик охнул; видно, не рассчитал и слишком скоро Акульку приобнять попытался. Сташек понадеялся, что они не начнут миловаться сразу, а то придётся уходить, и ничего интересного не успеют порассказать.

— Дурень, — возразила она миролюбиво. — Это вы, мужики, чтобы пьяное дело устроить. Веточку полынную ж можно с собой носить. А то и любец, зорьку то бишь. И папорник хорош. Да и где ты тех фаляронов видел? Нынче и полудницу не всякий раз встретишь.

Денщик не ответил.

— Ты чего? — удивлённо спросила Акулька.

— У поляков видел, — неохотно ответил наконец денщик. Это было так непохоже на его обычное балагурство, что Сташек тихонько подполз ещё вперёд, почти к краю крыши, затаив дыхание.

— Зенки-то налил, наверное, — сказала Акулька неуверенно. Денщик не обиделся.

— Ты ж сама на Троицу их слышала.

— Слышала-то слышала, а что с того? Это известное дело. Уж и свечку ставила, за Нюшку-то бедную.

Она всхлипнула. Снизу раздался шорох. Верно, денщик её снова приобнял, и она в этот раз не противилась.

— У поляков-то я их видал, крест тебе, — говорил он теперь тише, будто успокаивая её. — Войско у них большое, ночью шли. Вроде и доспешные, вот как князья в церкви нарисованы. А только свет на них лунный, то ли сами они светятся, как днём. И то не понять, девки они, али мужики.

— Да окстись, как девки-то? Доспешные?

— Не могу знать. Видел только, косы у них златые, руки тонкие, пясты, как у тебя вот — (видно, тут он взял её за руку) — но в руках копия, да и мечи. Не увидали меня, мимо прошли. А только ветер за ними вослед, чуть с ног не пал я.

Он помолчал и добавил:

— Здеся тоже однажды было. В тот раз я, конечно, маненько того был, — честно прибавил он. — Но самую малость. Они как пойдут… Те молчали, а эти, слышу, на ветру-то голоса. Ну, я как, чуть выпимши, но тут протрезвел сразу. Оземь пал, чтоб не трожили, глаза зажмурил, и давай Отче наш читать. Много раз прочёл, уж сам запамятовался. А там глаза открыл, уж и нет никого.

— Али не было, — беззлобно предложила Акулька.

— Али не было, — легко согласился денщик. Сташек понял, что интересное закончилось, начинаются глупости; и тихонечко, чтобы не смутить никого, сполз по дальней стене на траву.

_{* * *}