Поспать не вышло, но и вытянуться во весь рост тоже было неплохо, даже в одежде. Качало не сильно, как в хорошей карете на относительно ровной дороге. Откуда-то тянуло сигаретным дымом и какой-то едкой химией, но всё же так было лучше, чем стоять несколько часов в тамбуре. Надо будет всё же оставить горничной — проводнице — на чай.

Он уставился на чёрное окно, в котором мелькали, как нарисованные метеоры, электрические огни. Стенки купе были из какого-то неприятного материала, как пол в том домике, где они ночевали в фестиваль. Стас редко предавался унынию и ещё реже — рефлексии. В этом он был вне моды и своего времени, и нынешнего. Но сейчас шёл самый свинцово-тягостный час суток, когда жалит змея времени, душит змей времён.

А что, если здесь всё так, и всегда так будет? Эти тесные клети, в которых все набились, как куры на продажу, этот хаос, которого они не видят. Может, и в его время было так, жили люди с клетками в голове? Может, он просто не видит этого? Сколько они говорили они об этом с тётей Алей и Николаем Евгеньевичем, и всё недостаточно. Да и они были старыми, людьми из другого теста, чем Вин, чем добрые жители Ключей, которые так легко принимали его слова, что тётя Аля смеялась: «Соскучились по барину!»

А что же, если это и есть всё, что есть в здешнем мире? Как жить с ними? Ему вспомнился невинный вопрос Вина, в какое время девушки красивее, и не отвлекает ли от суждения одежда. Одежда! Одежда бы не отвлекала.

Стас невесело рассмеялся, один в тёмном купе. Как жить в мире, где девушки — девки? Где не умрёшь за любимую, не поцелуешь ей руки, где пластмасса вместо дерева и всё железо проржавело?

Он присел на полке. Он был бы рад прилечь и вытянуться, но ежели здесь горничные так бесцеремонно заходят в купе, ему будет конфузливо лежать в этот момент. К раненому колену, которое никогда не заживёт, он привык. Ко всему привыкают (он прижался лбом к холодному стеклу, зажмурился), ко всему привыкают, Cliffe усмехался этой своей английской усмешкой, уголками губ и глаз, «You puppy, you are too green to know that habit is a drug.» I’m not green anymore, Cliffe. У этого щенка молоко на губах обсохло, а привыкнуть…

 — Прими, что ты потерпел кораблекрушение в, так сказать, Сверхновом Свете, — сказала ему как-то тётя Аля. — Речь понимаешь, с этим тебе повезло, а всё остальное другое. Туземцы вокруг. Ты ж не ожидал бы, что всё будет, как ты привык.

Туземцы сами по себе, возразил Стас тогда. Они не разрушили — не потеряли то, без чего — он замешкался, потому что не хотел высказывать неблагодарные слова, но старики смотрели на него сочувственно и сурово одновременно.

Все мы потеряли то, без чего, сказал Николай Евгеньевич, и тётя Аля молча кивнула.

_{* * *}

Псковское небо было влажным, свежевымытым, хотя нижний край уже загорался золотом, подкрашивая розовые перья облаков. От недосыпа всё казалось хрупким, слишком ярким, нарисованным прямо поверх неба чёткими линиями — и река, и зелёная трава в капельках росы, и шершавые стены кремля. Небо в этих краях вечно протекает, как прохудившаяся крыша, и его всё время латают и латают, чтобы хоть немного изредка походить под ним людям сухими.

Вид у города был менее страшным, чем Стас ожидал, просто… смешанным. После поезда ему тут было даже хорошо. Пусто, просторно, только крепость, река и птицы. Старые башни и стены, прибранные и чистые, будто люди, что здесь жили, берегли их и жалели; кое-где торчит жерло котельной под облаками пара, или многоэтажки. Стас закрыл глаза. Воздух пах иначе; но ветер так же холодил, и река лепетала что-то неразборчивое, не первую сотню лет размывая своё ложе. Стас вырос среди людей, которые читали стихи вслух, и он не стесняясь, хоть и тихо, сказал, не открывая глаз:

Жизнь мысли в нынешнем; а сердца жизнь в минувшем,
Средь битвы я один из братьев уцелел:
Кругом умолкнул бой…

— Чьё? — спросил за спиной жёсткий невыразительный голос.

Стас резко обернулся.

Синий стоял, уперев плечо об обломок стены. Это должно было бы выглядеть карикатурно, но казалось, что этот камень здесь специально для этого положен, и естественно, что он тут стоит. Одет он был в что-то среднее между рединготом и шинелью (Стасу не пришло в голову назвать это синее кожаное одеяние с рукавами плащом), шляпу с широкими полями, джинсы и сапоги. Всё было цвета индиго.

— Вяземского, — сказал Стас. — Доброе утро.

Недалеко от берега плыли утки, по каким-то утренним утиным делам, как они плавали при Иване Грозном и будут плавать, пока не высохнут все реки в мире. Синий проводил их только взглядом, не поворачивая головы.

— Без своих слов — поэзия. Легче. Лучше. Так?

— Иногда приятно соединить мысли и чувства чужим стихом, но как по мне, беседу вести лучше своими словами, пусть и нескладными, — подумав, ответил Стас. — Иначе в чём сам человек?

Синий оттолкнулся плечом от стены, как будто выпрямиться он мог только одним резким ударом. У него была очень прямая спина и шея, но он все время клонился чуть-чуть от поясницы, как будто искал правильный ракурс, под которым увидеть собеседника. Что-то в нем было от какого-то мощного рычага.