До трактира они дошли молча. Синий завёл его с чёрного хода, мимо толстой краснощёкой поварихи, бросив ей «здравствуйте», в котором он произнёс все буквы, и провёл Стаса в какой-то полутёмный закуток с подслеповатым окошком. Стены были непокрытые, из темного кирпича, стол деревянный и чуть кособокий. Откуда-то доносились голоса и стук приборов о тарелки. Они молча сели.

— Так что вам известно о Павле Ивановиче? — спросил Стас. Он не собирался так это выпаливать, но с Синим было бесполезно подбирать слова и угадывать реакции.

— Ничего. Плохого ничего.

— А хорошего?

Синий закрыл глаза — не моргнул, а именно закрыл на полминуты.

— Не знаю. Говорят много. Не знаю.

Стас подумал.

— Иначе говоря, не верите в то, что слышали?

— Так.

— Мне чудится, или вы пристрастны?

— Да, — ответил Синий. Он сидел неподвижно, положив руки перед собой. Он вообще почти не жестикулировал, не касался волос, не тёр лоб. Молчание у него тоже было полное, как будто он молчит весь, внутри себя.

Им принесли мясо в горшочках и зеленый салат. Стас не разделял любви к сырым овощам, принятой в этих местах, но рагу было горячим, из настоящего мяса, хоть и почти не имело вкуса. Ничего, после раннего утра и длинной прогулки сойдёт. Подали и домашний квас. Квас он никогда не жаловал, но лучше квас, чем то, что здесь называли чаем.

Синий не столько ел, сколько закидывал топливо, как делали солдаты на долгих перегонах. Они молчали, пока горшочки не опустели и их не унесли. Принесли какой-то морс, впрочем, сносный, и плюшки, от которых поднимался почти прозрачный пар, по-прежнему ничего не спрашивая.

— Часто здесь бываете? — спросил Стас.

— Первый раз, — без тени улыбки ответил Синий. Стас рассмеялся.

— А что вам известно о том, чем Павел — впрочем, Пал Иваныч занимается?

Синий не ответил. Какая-то струна напряжения натягивалась в нём, не то странное, что не давало ему подолгу быть рядом с другими людьми и создавало репутацию трудного человека, а что-то ещё. Стас чувствовал, что есть какие-то слова, которые тот хочет сказать, но для этого та струна должна натянуться до предела, может быть, лопнуть.

— Женщина. Двенадцать месяцев назад. На Медной горе. Преломление света. Как у вас.

Стас замер с кружкой в руке. Неужели всё же кто-то ещё попал в их время, как он сам?

— Вы видели ли её ещё с тех пор? На Медной горе? Что сталось с ней?

Синий уже раскрошил одну плюшку, скатал из нее аккуратную пирамидку, и теперь крошил вторую. Он молча скатал вторую пирамидку, точно такую же, и с усилием проговорил, не поднимая глаз:

— Нет. Нет следов. Есть… список. Поиски, странное. Записи. Это … может, пустяк. Может… Хотите?

— Да, — ответил Стас, хотя почти ничего не понял.

Синий домучил третью плюшку, и теперь катал большим и указательным пальцем маленькие шарики из четвёртой.

— Она тоже не любит город. Солнечное. Смешно. Потому что пасмурно. И ветер. Улица Светлая — серые дома, нависают. Как шутка. Смешная, — пояснил он.

Он достал из нагрудного кармана винтовочный патрон и протянул Стасу, как визитку. На патроне была выгравирована фигурная латинская S, в стиле copperplate.

— Дина. Шахова.

— Дина Шахова, — повторил Стас, вспоминая, что Синего звали Антон Синёв. — Ваша…

— Сестра. Её и моя. Вместе искали. Вот. 

Сестра, её и моя. Стас посмотрел на Синего. Тот озирался вокруг, словно только что очнувшись от муторного сна в незнакомом месте. Руки задёргались, как будто по ним пошли электрические разряды. Стас осторожным уверенным движением придавил кисти Синего ладонями, словно успокаивая испуганного зверя.

Руки у фотографа были холодные, хотя он только что поел. Костяшки одной руки были ободраны. Кожа была в ожогах и разводах от химикатов.

— Где ваша сестра?

Синий разглядывал руки на столе с клиническим интересом хирурга, который вот-вот достанет скальпель.

— Наша сестра, — сказал он руке Стаса, аккуратно приподнимая её своими, как птицу на запястье. — Мака. Маша. Мака дома. Когда была дома. Она влюбилась там. Кружок Пал Иваныча. Назывался кружком. Я не знал. Не знаю. В кого. Не могла сказать Машка. Маленькая. Большая — могла. Задание. В парке утром. Я не знал.

— Когда? — тихо спросил Стас. Он уже понимал, что домой Мака не вернулась.

Синий дёрнулся всем телом. Стас жёстко сдавил ему руки, придавил к столу.

— Когда, Антон? — повторил он ровно, но требовательно. 

— Вчера. Два года вчера. Не смог — не смог Дине. Позвонить. Взять звонок. Дина говорит — всё. Но не всё. Знаю. И тут вы. Знал, что вы. Искать — не знаю, как. Смешно.

Ничего менее смешного Стас не мог представить. Если всё же его семья знала бы, что он приехал, шёл домой, и не пришёл — это хуже, чем сбежал и сгинул. Такое бывало, отрочество — пора безумств. Но девушка, сестра… Нет.

— Может, она погибла, — жёстко сказал он, — но мы узнаем правду.

Синий перевернул руки ладонями вверх, сжал запястья Стаса в ответ. Со стороны это было похоже на какое-то масонское рукопожатие. По его щекам стекло несколько слёз, но он этого, видимо, не заметил.

Они разняли руки, как будто закрепили клятву.

На прощание Синий без слов отдал Стасу ещё одну фотографию. Это был небольшой семейный снимок, на пикнике, наверное. Трое на траве, две маленьких девочки и паренёк.

Девчушки валились в стороны, хохоча, а парень — Синий, ещё подросток, сосредоточенно смотрел на них. Младшая, совсем маленькая, ухватила его за руку, а другой рукой кому-то махала. Старшая девочка, лет пяти-шести, в цветном платочке, едва удерживающем бурю кудрявых волос, вовсю размахивала руками. По привычке, Стас разложил картинку на линии. Молоденький Антон смотрел букой, но клонился к сёстрам, как подсолнух к свету. Мака, младшая, между двумя старшими, соединяла их, а старшая девочка тянулась к брату. Им было вместе тепло и светло, и Стас в очередной раз пожалел, что до того, как он сбежал из дома, нельзя было так весело и быстро ухватить Время и вырвать у него перо на память.

Снаружи было серо и неуютно. Синий посмотрел на забор («Hard Day’s Hard Rock», «Читай Реестр» и «Анька — дура!»), на небо, и на Стаса.

— Фото забора. На сайте. Когда пора, напишите.

Стас кивнул. 

— Мне кажется, что вы в опасности, — предупредил он, — хотя не могу знать, какой.

Синий смотрел в серое небо.

— Живые всегда в опасности, — легко сказал он.